«Прамова Мялeшкі» — ананімны сатырычны твор, складзены прыкладна каля 20—30-х гг. XVII ст. невяломым беларускім шляхціцам, добра знасмым і палітычным жыццём і норавамі каралеўскага двара. Па сваім змесце гэта – -пародыя на соймавую прамову, у якой выкрываюцца засілле іншаземцаў у Рэчы Паспалітай і палякаў у Вялікім княстве Літоўскім, у прыватнасці, антынародная палітыка пануючых вярхоў краіны і нацыянальнае рэнегацтва. Між тым аўтар як чалавек перадавых поглядаў высмейвае і тую частку кансерватыўнай службовай шляхты, якая цуралася новага, аддаючы перавагу побытавым і культурным тра-дыцыям сярэднявечнага (старасвецкага) укладу жыцця. Парадзіруючы афіцыііны дакумент, невядомы пісьменнік упершыню ў літаратуры выкарыстоўвае ў сваіх мэтах мастацкую фантазію, г. зн. у адрозненне ад твораў ранейшага часу свядома і мэтанакіравана скажас рэальнасць, каб супрацьпаставіць старое і новае, ліцвін-скае і польскае, паставіць і вырашыць шэраг важных (актуальных) праблсм сацыяльна-палітычнага і культурнага жыцця грамадства. Таму «Прамова Мялешкі» — этапная з’ява ў беларускай літаратуры.
Твор падаецца паводле выдання ў ХСБЛ з нязначнымі карэктывамі. С. 358—361. Рэдпадрыхтоўка С. Л. Гараніна.
ПРАМОВА ИВАНА МЯЛЕШКИ, КАШТАЛЯНА СМАЛЕНСКАГА, НА ВАРШАВСКИМ СОЙМЕ В ПРЫСУТНАСТИ КОРОЛЯ СИГИЗМУНДА III ВАЗЫ В 1589 ГОДЗЕ
Найяснейшы милостивы королю и на мене ласкавые Панове братя! Выехавши з дому, Богу ся помолил, штоб к вам здоров приехал да и вашу милость здоровых огледал. Пришло мне з вами радити, а я на таких зьездах николи не бывал и з королем Его милостю николи не заседал. Толко за князей наших, которие королевали и которие воеводами бывали, сэнтэнтий тых не бываю, правым сердцем просто говорили, политыки не знали, а у рот правдою, яко солею в очи, кидывали. Скоро ж короли больш немцев, як нас, улюбили, почали нами шебунковатии, и што старые наши князи собрали, то все немцом роздали нашые господари. Проч Жикгмонта короля! Того нечего и в люди личити, бо Подляше и Волынь наш вытратив, ляхом менечися. Але Жыкгимонта Первого, — солодкая паметь его! Той немцев, як собак, не любил и ляхов з их хитростю велми не любил, а литву и русь нашу любително миловал. И горяздо лепш нашие за него мева-лися, хоть в так дорогих свит[к]ах не хаживали. Другие без ноговиц, як бернардыны, гуляли, а сорочки аж до костоки, а шапки аж до самого поеса нашивали.
Дай Боже и знов такой годины приждати и тепер! Я сам коли по домовому вбираюся, то её милость, пани Мстиславская, мал-жонка моя, натешитися и наглядетися на мене не можеть.
Над то вже огледимося на все тое, милостивые Панове, и на тую нуждну немецкую штуку, што наброили. А коли ж то у их бывало: у сукнях перестыв ходят, а гроши без числа мают, а што городов и мест держать, то не хыхи. Да он пак и замешалися з нами и горяздоу умеют все лихое говорити. Королем, паном и Речи Посполитой як туж было баламутять. А коли сам немчино идешь, любо жена его поступаешь — через скурку скрипишь, шелестишь и дорогим пижмом воняетщ. Коли ж до тебе, паничек, приедеть, частуй же его достатком, да еще и жонку свою подле его посади. А он седить, як бес надувшись, морокуеть, шапкою, дей, перекривляет и з жонкою нашептываеть, дей и в долонку сробеть. Да коли ж бы гетакого чорта кулаком в морду, или по лицом, по хрибте, так штобы король, Его милость, не слыхал! Нехай бы морды такой поганой не надымал.
Помню я короля Гэнрика, которий з заморской, немецкой, стороны был, да зрозумел, што мы ему не много давали шебунковати, а немци его не велми перекриковали, так он, познавши, што то не штукауп, да и сам никому не оказавшися, проч поехал. Аж в свою сторону, аж за море скинул.
Кажучи правду, не так виноват король, як тые радные баламуты, што при ним сидят да крутять. Много тутока таких ест, што хоть наша костка, однак собачим мясом обросла и воняет! Тые, што нас деруть, губять радные! А за их баламутнями нашинец выживитися не можешь, Речи Посполитую губят! Волынь з Подлясем пропал нам7! Знаю, нам приступило, што ходим как подъвареные, бо ся их боимо, правды не мовимо, еще з подхлебными языками потакаемо. А коли б такого беса кулаком в морду! Забыв бы другы мутити.
И то, милостивые Панове, не мачая шкода, слугы ховаемо ляхиш. Давай же ему сукню хвалендыфзовую, корми ж его сластно, а з их службы не пытай. И толко убравшисе на высоких подковах до девок дыбле и ходить з великого куфля трубить. Ты, пане, — за стол, а слуга лях — собе за стол. Ты — борщик, а слуга лях на покутнику — штуку мяса. Ты — за фляшу, а он — за другую, а коли слабо держиш, то он и з рук вырветь. Толко пилнуеть: скоро ты з дому, — то он молчком приласкает ся до жонки. И такого чертополоха з немцами выгнати, што до нас влезъли противко праву нашому. Од их милостей, панов ляхов, гинуть старие наши поклоны смоленские! Передирайте очи лепше о инфлянты, бо тые мечники как влезуть, то их и зублем не выкуриш, як пщолы од меду.
Але здармо поговорили есмо о разных наших утратах. И то не малая штука — кони дрыганты на стайни ховати! Давай же им в лето и в зиме овес и сено, подстилай же их на ноч ховай же для их слугу ляха, конюшего и машталера, а з них жадное службы не пытай. А коли ж еще лях, як жеребец, рже коло девок, как дрыгант коло кобыл, приими ж к нему двох литвинов на страж; бо и сам дидко не упилнуеть! И то на свете дурнина — годинники! Мне притрафилосе на тандетеу в Киеве купити. Дали есмо за его три копы грошей, а як есмо послали до Вилни на направу, ажио на пятую копу крутить злодей заморщик^Ч Добры то наш годинник — петух, што нехыбне о полночи кукаракуеть. И то велми страшная шкода — гологуздые кури ховати, их достатком варити и инные пташки смажити. Торты тые цинамоном, микгдаламиуи цукровати. А за моей памети присмаков тых не бывало. Добрая была гуска з грибъками, качка з перчиком, печонка з цыбулею или чосныком. А коли на перепышные достатки — каша рижовая з шафраном. Вина венгерского не заживали перед тым. Малмазию скромно пивали, медок и горилочку дюбали, але гроши под достатком мевали. Мури силные муровали и войну славную крепко и лучшей держали, как тепер.
И то недоречи: в богатых сукнях пани ходять! Не знали перед тым тых портукгали или фортугали. А подолок рухается, а коло подолка чепляется. А дворанин в ножку, как сокол, загледаеть, што бы где щупнути солодкого мяса. Я ж радил бы, нехай бы беложонки нашие в запинаные давные убералисе козакины, шнурованые на заде, носили розьпорки, а к тому, што бы з немецъка заривали плюдрики: не так бы скоро любителну скрадывали бредню. А тепер хотя з рогатиною на варте стой, в живые очи такого беса не упилнуеш.
Далей о чим радити, не знаю. То вашей милости припоминаю, штобы завсегда сколко сенаторов и панов литовских при королю Его милости было, был бы и я. Толко короловщины не маю, бо перед другими не схопил. А што есмо казали, все правда. А Уршулю, королевну Его милости, милеыко в ручку поца-ловали, как и другие малодшие сенаторчики. Не дивуйтеся, милостивые Панове братья! Век веком сказываеть: сивизна в бороде и чорът в лидъвях за поесом. На хорошее видане ставку купил.
Не толко в Смоленску, але и в Мозыру увесь повет о том давно радил, кого бы мудърого на той зъезд к той сентентии выправити мене велдомогот до вашей милости послали, и што бы, Бог дал, умети перед королем Его милостию и вами, Панове братья, одкрити нашие рады. Сказал бы хто з вас лучшей, толко не баламутячи, то и я на том перестану.