«Слова пра паход Ігара» — выдатны помнік усходнеславянскай літаратуры XII ст. Створана, найбольш верагодна, у Кіеве ў канцы 1185—1186 г. Аутар невядомы. У аснове паэмы — лірычна-эпічны аповед пра няўдалы паход вясною 1185 г. ноўгарад-северскага князя Ігара Святаслававіча (1150—1202) са сваім братам Усеваладам на полаўцаў. Усхваляваная размова пра гэты паход перарасла ў патрыятычнае слова пра сучаснае і мінулае Русі, глыбокі роздум паэта пра яе няпросты лес. Змест твора сведчыць пра шырокі кругагляд аўтара, яго добрую дасведчанасць у гісторыі ўсходнеславянскіх зямель і княстваў, яго праўдзівасць і аб’ектыўнасць. Значная ўвага ў «Слове» аддадзена гісторыі Полацкай зямлі, Усяславу Чарадзею, які паўстае яркай асобай, дзейным і мудрым валадаром і намаляваны ў духу народна-паэтычных традыцый. Твор вызначаецца мастацкай дасканаласцю, свецкім характерам, высокай ідэйнасцю і народнасцю. Паэтычныя вобразы «Слова» шырока адлюстроўваюць свет прыроды, працоўную дзейнасць чалавека, воінскі побыт. Мастацка-вобразная сістэма паэмы сваімі каранямі глыбока звязана з народнай вусна-паэтычнай творчасцю, насычана язычніцкай сімволікай, вобразамі славянскай міфалогіі. Мова твора нясе выразны адбітак дыялектнай сістэмы беларуска-руска-украінскага этнічнага сумежжа канца XII ст. Яго аўтарам быў таленавіты старажытна-рускі пясняр. шматвопытны майстар мастацкага слова, цесна звязаны з родам чарнігаўскіх князёў Ольгавічаў. «Слова пра паход Ігара» адкрыта ў канцы 1780-х гг. рускім гісторыкам А. Мусіным-Пушкіным у рукапісе XVI ст., які зберагаўся ў Яраслаўлі і загінуў у Маскве ў 1812 г. Упершыню твор быў апублікаваны ў 1800 г. Тэкст паэмы падаецца ніжэй з некаторымі ўдакладненнямі паводле выдання: Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980.
Рэдпадрыхтоўка В. А. Чамярыцкага.
СЛОВО О ПЪЛКУ ИГОРЕВЕ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА
Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий (песнь) о пълку Игореве, Игоря Святъславлича. Начати же ся тъй песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню! Боян бо вещий, аше кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу1, серым вълком по земли, шизым орлом иод облакы, помняшеть бо, рече, първых времен усобице. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей; который дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю. Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами князем славу рокотаху. Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря, иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъки на землю Половецькую за землю Руськую. О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сия плъкы ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню чрес поля на горы! Пети было песнь Игореви, того внуку: «Не буря соколы занесе чрес поля широкая — галици стады бежать къ Дону Великому». Чи ли въспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: «Комони ржуть за Сулою, звенить слава въ Кыеве, трубы трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле!» Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему буй тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый — ты, Игорю! Оба есве Святъславличя! Седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди. А мои ти куряни сведоми къмети: под трубами повити, под шеломы възлелеяны, конець копия въскърмлени; пути имь ведоми, яругы им знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени; сами скачють, акы серый влъци въ поле, ищучи себе чти, а князю славе». Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружине своей: «Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти; а всядем, братие, на свои бръзыя комони да позрим синего Дону!» Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго. «Хощу бо, — рече, — копие приломити конець поля Половецкаго, съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону». Тогда въступи Игорь князь въ злат стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свист зверин въста, збися Див, кличет връху древа — велит послушати земли незнаеме, Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутороканьскый бълванЧ А половци неготовами дорогами побегоша къ Дону Великому: крычат телегы полунощы, рци лебеди роспущени. Игорь къ Дону вой ведет. Уже бо беды его пасет птиць по дубию, влъци грозу въсрожат по яругам, орли клектом на кости звери зовут, лисици брешут на чръленыя щиты. О Руская земле! Уже за шеломянем еси! Длъго ночь мрькнет. Заря свет запала, мъгла поля покрыла, щекот славий успе, говор галичь убуди(ся). Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы. Съ зарания въ пяток потопташа поганыя плъкы половецкыя и, рассушясь™ стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орыпъмами^, и япончицамищ, и кожухы начашя мосты мостити по болотом и грязивым местом, и всякыми узорочьи половецкыми. Чрьлен стяг, бела харюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие^и — храброму Святъславличю! Дремлет въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный ворон, поганый половчине! Гзак бежит серым влъком, Кончак12 ему след править къ Дону Великому. Другаго дни велми рано кровавыя зори свет поведают; чръныя тучя съ моря идут, хотят прикрыти 4 солнца, а въ них трепещуть синий млънии. Быти грому великому, итти дождю стрелами съ Дону Великаго! Ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону Великаго! О Руская земле! Уже за шеломянем еси! Се ветри, Стрибожи внуци, веют съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнет, рекы мутно текуть, пороси поля прикрывают; стязи глаголют: половци идуть от Дона, и от моря, и от всех стран рускыя плъкы оступиша. Дети бесови кликом поля прегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты. Яр туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вой стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо, тур, поскочяше, своим златым шеломом посвечивая, тамо лежат поганыя головы половецкыя. Поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя от тебе, яр туре Всеволоде! Кая раны дорога, братие, забыв чти и живота, и града Чрънигова, отня злата стола, и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая! Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земле сеяше. Ступает въ злат стремень въ граде Тьмуторокане, той же звон слыша давный великый Ярослав(л)ь сын Всеволод, а Владимир по вся утра уши закладаше въ Чернигове. Бориса же Вячеславлича слава на суд приведе и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплък полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии къ Кыеву. Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука, въ княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахутът, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие. То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано. Съ зараниа до вечера, съ вечера до света летят стрелы каленыя, гримлют сабли о шеломы, трещат копиа харалужныя въ поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна, тугою взыдоша по Руской земли. Что ми шумить, что ми звенить давечя рано пред зорями? Игорь плъкы заворочает: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый, третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо съ тугою къ земли преклонилось. Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала Обида въ силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону, плещучи, упуди жирня времена. Усобица князем на поганыя погыбе, рекоста бо брат брату: «Се мое, а то мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати. А погании съ всех стран прихождаху съ победами на землю Рускую. О, далече заиде сокол, птиць бья, — къ морю! А Игорева храбраго плъку не кресити За ним кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людем мычючии въ пламяне розе. Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!» А въстона бо, братие, Кыев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами наришуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора. Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволод, уже лжу убудиста которою; ту бяше успил отец их Святъславь, грозный великый Киевскый, грозою: бяшеть притрепал своими сильными плъкы и харалужными мечи, наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы, взмути реки и озеры, иссуши потоки и болота; а поганаго Кобяка из луку моря, от железных великих плъков половепкых, яко вихр, выторже, и падеся Кобяк въ граде Кыеве, въ гриднице Святьславли. Ту немци и венедиту греци и морава поют славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы, рекы половецкыя, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе из седла злата, а въ седло кощиево. Уныша бо градом забралы, а веселие пониче. А Святъславь мутен сон виде въ Киеве на горах. «Си ночь съ вечера одевахуть мя, — рече, — чръною паполомоюх на кровати тисове; чръпахуть ми синее вино съ трудом смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганых тльковинхп великый женчюгь на лоно и негують мя. Уже дъскы без кнеса въ моем тереме златоверъсем. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плесньска на болони, беша дебрь кисаню, и несошася къ синему морю». И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмугороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганых саблями, а самою опуташа въ путины железны. Темно бо бе въ 3 день: два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста и въ море погрузиста, и съ нима молодая месяца, Олег и Святъслав, тьмою ся поволокоста, и великое буйствоу подаста хинови. На реце на Каяле тьма свет покрыла — по Руской земли прострошася половци, аки пардужещ гнездо. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеся Дивь на землю. Се бо готскыя красныя девы въспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия». Тогда великый Святъслав изрони злато слово, (съ) слезами смешено, и рече: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ не честно одолеете, не честно бо кровь поганую пролияете. Ваю храбрая сердца въ жестоцем харалузе скована, а въ буестищи закалена. Се ли створисте моей сребреней седине! А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава34 съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Тии бо бес щитовь, съ засапожнйкы кликом плъкы побеждают, звонячи въ прадеднюю славу. Нъ рекосте: «Мужаемеся сами: преднюю славу сами похитим, а заднюю си сами поделим!» А чи диво ся, братие, стару помоло-дити? Коли сокол въ мытех бывает, высоко птиц възбивает, не даст гнезда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми непособие; наниче ся годины обратиша. Се у Рим кричат под саблями половецкыми, а Володимир под ранами. Туга и тоска сыну Глебову!» Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти. Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти — удалыми сыны Глебовы41. Ты, буй Рюриче, и Давыде! Не ваю ли вой злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкают, акы тури, ранены саблями калеными, на поле незнаеме? Вступи-та, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своем златокованнем столе, подпер горы Угорскыи своими железными плъки, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрез облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текут, отворяеши Киеву врата, стреляеши съ отня злата стола салтани за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носит ваю ум на дело. Высоко плаваеши на дело въ буести, яко сокол, на ветрех ширяяся, хотя птицю въ буйстве одолети. Суть бо у ваю железный папорзи под шеломы латиньскыми. Теми тресну земля, и многи страны — Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела и Половци — сулици своя повръгоша, а главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю утръпе солнцю свет, а древо не бологом листвие срони: по Роси и по Сули гради поделиша. А Игорева храбраго плъку не кресити. Дон ти, княже, кличет и зоветь князи на победу. Олговичи, храбрый князи, доспели на брань. Инъгварь и Всеволод, и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци! Не победными жребии собе власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкыи и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! Уже бо Суда не течет сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотом течет оным грозным полочаном под кликом поганых. Един же Изяслав, сын Васильков, позвони своими острыми мечи о шеломы литовскыя, притрепащи славу деду своему Всеславу, а сам под чрълеными щиты на кроваве траве притрепан литовскими мечи. Исхыти юна кров, а тъи рек: «Дружину твою, княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша». Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго — Всеволода. Един же изрони жемчюжну душу из храбра тела чрес злато ожерелие. Унылы голоси, пониче веселие, трубы трубят городеньскии. Ярослав(л)е и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени, уже бо выскочисте из дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю: которою бо беше насилие от земли Половецкыи! На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу. Тъй юіюкамй подпръся о копии, скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружием злата стола Киевскаго. Скочи от них лютым зверем въ плъночи из Белаграда, обвейся сине мыле. Утръже вазни съ три кусы: отвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъком до Немиги съ Дудуток. На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми руских сынов. Всеслав князь людем судяше, князем грады рядяше, а сам въ ночь влъком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, великому Хръсови влъком путь прерыскаше. Тому въ Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а он въ Кыеве звон слыша. Аще и веща душа въ дръзе теле, нъ часто беды страдаше. Тому вещей Боян и пръвое припевку, смысленый, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути». О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей! Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздит къ горам Киевскым; сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы, нъ розно ся им хоботы пашут, копиа поют. На Дунай Ярославнын глас ся слышит, зегзицею незнаема рано кычетьх: «Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян1 рукав въ Каяле реце, утру князю кровавыя его раны на жестоцем его теле». Ярославна рано плачет въ Путивле на забрале, аркучи: «О ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши! Чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море! Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?» Ярославна рано плачеть Путивлю городу на забороле, аркучи: «О Днепре Словутицю! Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую. Ты лелеял еси на себе Святославли носадып до плъку Кобякова. Възлелеи, господине, мою ладу къ мне, а бых не слала къ нему слез на море рано!» Ярославна рано плачет въ Путивле на забрале, аркучи: «Светлое и тресветлое слънце! Всем тепло и красно еси. Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладе вой? Въ поле безводне жаждею им лучи съпряже, тугою им тули затче?» Прысну море полунощи; идут сморци мылами. Игореви князю Бог путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслию поля мерит от Великаго Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлур свисну за рекою — велить князю разумети: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшуме трава, вежи ся половецкий подвизашасяу. А Игорь князь поскочи горнастаем къ тростию, и белым гоголем на воду. Възвръжеся на бръз комонь, и скочи съ него босым влъком. И потече къ лугу Донца, и полете соколом подъ мылами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обеду, и ужине. Коли Игорь соколом полете, тогда Влур влъком потече, труся собою студеную росу; претрьгосташ бо своя бръзая комоня. Донец рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!» Игорь рече: «О Донче! Не мало ти величия, лелеявшу князя на влънах, стлавшу ему зелену траву на своих сребреных брезех, одевавшу его теплыми мылами под сению зелену древу; стрежаше его гоголем на воде, чайцами на струях, черьнядьми на ветрех». Не тако ли, рече, река Стугна: худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы, рострена къ уст, уношу князя Ростислава затвори дне при темне березе.
Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою, и древо съ тугою къ земли преклонилося. А не сорокы втроскоташа — на следу Игореве ездит Гзак съ Кончаком. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша только. Дятлове тектом путь къ реце кажут, соловии веселыми песньми свет поведают. Млъвит Гзак Кончакови: «Аже сокол къ гнезду летит, — соколича ростреляеве своими злачеными стрелами». Рече Кончак ко Гзе: «Аже сокол къ гнезду летит, а ве соколца опутаеве красною дивицею». И рече Гзак къ Кончакови: «Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будет сокольца, ни нама красны девице, то почнут наю птици бити въ поле Половецком». Рек Боян и Ходына, Святъславля песнотворца стараго времени Ярославля, Ольгова, коганя хоти: «Тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы», — Руской земли без Игоря! Солнце светится на небесе — Игорь князь въ Руской земли. Девици поют на Дунай, вьются голоси чрез море до Кыева. Игорь едет по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей69. Страны ради, гради весели. Певше песнь старым князем, а потом молодым пети! Слава Игорю Святъславличю, буй туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здрави, князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки. Князем слава а дружине! Аминь.